В том, что Сергей Эфрон был вынужден стать платным сотрудником «органов», нет ничего удивительного. Зарабатывать деньги актёрским и кинооператорским ремеслом не получалось, во французской киноиндустрии настали тяжёлые времена...
И самым стойким ощущением, долго не оставлявшим Марину в начале её эмигрантской жизни, было ожидание грядущей катастрофы от – не бедности, а нищеты. Сколько-нибудь постоянного заработка у неё тоже не было, газеты помещали стихи, так сказать, «сквозь зубы», – да порою какой-нибудь влиятельный Маринин ненавистник встревал тормозом...
И она взывала, дёргала добрую знакомую, вполне светскую даму, забывчивую по своей неуёмной занятости, знаменитую петербургскую и теперь парижскую красавицу Саломею Андроникову-Гальперн, которой влюбчивый Мандельштам в начале века в России преподнёс двухчастное стихотворение «Соломинка», больше похожее на оду.
«Большая просьба о декабрьском иждивении» (декабрь 1926);
«Мольба об иждивении. В этом месяце – туго, потому что не напечатали ни строки. Если можно, вышлите: под угрозой газ и электричество» (февраль 1927);
«Кончаю письмо благодарной просьбой об иждивении – если можно» (сентябрь 1927);
«Ради Бога – иждивение или хоть часть <...> нечем жить...» (февраль 1928);
«Можно попросить Вас об очередном иждивении?» (май 1928);
«Милая Саломея, если возможно, пришлите иждивение...» (июнь 1928);
«...сердечное спасибо за быстрый отклик с иждивением...» (сентябрь 1928);
«Дорогая Саломея, очень, очень, очень нужно иждивение...» (ноябрь 1928)
– и так в более сотни писем-благодарностей и писем-просьб...
Каждое письмо – протянутая за подаянием рука... Вплоть до отчаянной записки Гронскому: «Есть ли у вас хоть немножко свободных денег?»
Просить милостыню уже не стеснялась: «Встретилась ещё раз с Пильняком. Был очень добр ко мне: попросила 10 франков – дал сто».
«Самое трудное – просить за себя. За другого бы я сумела», – как-то призналась она. И действительно, она умела просить за других, да и в каких безнадёжных делах!..
Вот в Париж из Берлина приехал, так сказать, в «творческую командировку» довольно известный тогда 38-летний художник Н.В. Синезубов (1891...1948). И оказалось, что в его паспорте не только виза, но и штамп: «Без возобновления».
Иными словами, он должен навсегда покинуть Францию, что станет катастрофой его жизни.
Марина пишет Саломее о помощи, – та чуть ли не с первого дня парижской эмиграции была сотрудницей знаменитого парижского журнала мод «Ву». А главный редактор его, Люсьен Вожель, человек весьма светский, – и штамп был аннулирован!
«Огромное спасибо за Синезубова: счастливее человека нет», – писала Марина Саломее.
Переписка с ней была оживлённой, но, увы, – в основном напоминания и просьбы об «иждивении», которое поступало от Саломеи.
А та присылала не только деньги, но и дарила из парижской своей квартиры весьма серьёзные вещи: «Дорогая Саломея, очарованное спасибо за софу, я как раз в ту минуту торговала у хозяйки одр, пролёжанный четырьмя русскими шофёрами <...> К восторгу моему и ужасу хозяйки (страсть жадности) – то серое, мягкое, непролёжанное, непродавленное». <...> Шкаф пошёл Муру, большой стол Серёже, на маленьком обедаем, на софе лежу».
Они познакомились в начале 1926 года, и Саломея вспоминала: «Никогда я не видела такой бедности, в какую попала Цветаева. Я же поступила работать к Вожелю в модный журнал, получала тысячу франков в месяц и могла давать Марине двести франков». <...> «Я сразу полюбила её. Надо сказать, её мало кто любил. Она как-то раздражала людей, даже доброжелательных». <...> «Цветаева была умна, очень умна, бесконечно... Говорила очень хорошо, живо, масса юмора, много смеялась. Умела отчеканить фразу. Не понимаю, как она могла не нравиться людям».
В 1939 году они виделись в последний раз: Саломея приехала в Париж из Лондона, где жила тогда, – проститься с Мариной, которая возвращалась в СССР, куда ехать не хотела, но противостоять приманкам гэбистов не могла: «увидите дочь и мужа»...
• Глава восемнадцатая. Московские дни
Ранее опубликовано:
Вячеслав Демидов. Безмерность Марины. Проза.ру, 2014.