Безмерность Марины

Вячеслав Демидов

Глава пятнадцатая. Бахраху – о себе и о нём

Александр Васильевич Бахрах (1902...1983) – литературный критик и мемуарист, в берлинской газете «Дни» напечатал рецензию «Поэзия ритмов» о цветаевской книге «Ремесло», Марина ответила – возникла переписка, продолжавшаяся примерно 5 лет. По необходимости придерживаться не слишком большого объёма, менее важные для читателя абзацы заменяю угловыми скобками и отточиями. – В.Д.

 

[Мокропсы, Чехия, 9-го нового июня 1923 г.]

Милый г. Бахрах.

Вот письмо, написанное мною после Вашего отзыва (месяца два назад?) – непосредственно в тетрадку, сгоряча написанное, с холоду непосланное, – да вот и дата: 20-е апреля!

Я не знаю, принято ли отвечать на критику, иначе как колкостями – и в печати.

Но поэты не только не подчиняются обрядам – они творят их! Позвольте же мне нынче, в этом письме, утвердить обряд благодарности: критику – <от> поэта. (Случай достаточно редкий, чтобы не слишком рассчитывать на последователей!)

Итак: я благодарна Вам за Ваш отзыв в «Днях». Это отзыв во всём первичном смысле слова. (Пушкин: «В горах – отзыв!»...) Вы не буквами на букву, Вы сущностью на сущность отозвались. Благодарят ли за это? Но и благодарность – отзыв! Кроме того, Вы вроде писали не для меня, – так и я пишу не «для Вас», хотя и к Вам.

Я не люблю критики, не люблю критиков. Они в лучшем случае производят на меня впечатление неудавшихся и посему озлобленных поэтов. (И как часто они пишут омерзительные стихи!) Но хвала их мне ещё неприемлемей их хулы: почти всегда мимо, не за то. Так, например, сейчас в газетах, хваля меня, хвалят не меня, а Любовь Столицу. Если бы я знала её адрес, я бы отослала ей все эти вырезки. Это не я.

<...>

– Ваша критика умна. Простите за откровенность. У Вас редчайший подход между фотографией (всегда лживой!) и отвлечённостью. Вы берёте то среднее, что и составляет сущность поэта: некую преображённую правду дней. Вы вежливы, вне фамильярности: неустанно на Вы. У вас хороший вкус: не «поэтесса» (слово, для меня, полупочтенное) – а поэт.

 

[Мокропсы, 30-го июня 1923 г.]

Милый Александр Васильевич!

Передо мной двенадцать неотвеченных писем (Ваше последнее, Вам первому.)

Ваше письмо разверстое как ладонь, между Вами и мной ничего (никакой связи!) – ничего (никакой преграды!) кроме этого исписанного листа. Ваше письмо – душа. Как же мне не отбросить все счета (благодарности, вежливости, давности и прочих достоверностей!)

Но это не всё! Незнакомый человек – это вся возможность, тот, от кого всего ждёшь. Его ещё нету, он только завтра будет (завтра, когда меня не будет!) Человека сущего я предоставляю всем, имеющего быть моё. (NB! Вы, конечно, существуете, но для меня, чужого, Вас конечно ещё нет. X для Y начинается в секунду встречи, – будь ему хоть 100 лет!)

Теперь о Вашем письме. О первом слове Вашего письма и целой странице к нему пояснений. Вы пишете человеку: дорогой. Это значит, что другой, чужой, Вам дорог. Что же на это может возразить другой? Быть дорогим, это ведь не наш выбор, и не наше свойство, и не наша ответственность. Это просто не наше дело. Это наше – в данный час – отражение в реке, страдательное (т.е. обратное действенному!) состояние. Я же не могу сказать: «я не дорогая!»

Это не свойство – слово неизменное и незаменимое, я употребляю его и в сравнительной степени, так, часто. Говоря о человеке «Он такой дорогой!» (Что, кажется, основательно разрушает всё только что мною сказанное!)

Ваш голос молод, я это расслышала сразу. Равнодушная, а часто и враждебная к молодости лиц, люблю молодость голосов. Вот эпиграф к одной из моих будущих книг (слова, вложенные в уста Сивиллы, привожу по памяти): «Мои жилы иссякнут, мои кости высохнут, но ГОЛОС, ГОЛОС – оставит мне Судьба!» (Сивилла, согласно мифу, испросила у Феба вечной жизни, забыла испросить себе вечной молодости! Не-случайная забывчивость!)

Так вот о голосе. Ваш голос молод, это меня умиляет и сразу делает меня тысячелетней, – какое-то каменное материнство, материнство скалы. Слово «за всю мою недолгую жизнь» меня как-то растравило и пронзило, не знаю как сказать. Есть такие обнажённые слова. В них говорящий сразу беззащитен, но беззащитность другого делает беззащитным и нас!

Итак, за «всю недолгую жизнь» ни одного стиха? Дитя, дитя, да ведь похоже на бескорыстную любовь, т.е. на чудо.

<...>

Ваше письмо меня тронуло. Продолжайте писать ко мне и памятуйте одно: я ничего не присваиваю. Всё «сорвавшееся» в мире – моё, от первого Адама до последнего, отсюда полная невозможность хранить. В Вашем письме я вижу не Вас ко мне, а Вас к себе.

Я случайный слушатель, не скрою, что благодарный. Будемте так: продолжайте думать вслух, я хорошие уши, но этими ушами не смущайтесь и с ними не считайтесь. Пусть я буду для Вас тем вздохом – (или тем поводом к вздоху!) – единственным исходом для всех наших безысходностей!

<...>

P.S. Вы можете никому не давать читать моих писем? Я «сидеть втроём» совсем не умею.

 

[Мокропсы – Прага. 14-го –15-го июля 1923 г.]

Друг.

Откуда у меня это чувство умиленья, когда я думаю о Вас? – Об этом писать не надо бы. Ни о чём, вообще, не надо бы писать: отложить перо, вперится в пустоту и рассказывать (рассказывать!) А потом – пустой лист – и наполненная пустота. Не лучше ли?

(Впрочем, пустота – прорва и никогда не заполняется. В этом её главное достоинство и – для меня – неотразимейший соблазн!)

<...>

Продолжаю письмо из Праги, – из другого дома и из другой души... Пишу в рабочем предместье Праги, под нищенскую ресторанную музыку, вместе с дымом врывающуюся в окно. Это обнажённая жизнь, здесь и веселье – не на жизнь, а на смерть. (Кстати, что такое веселье? Мне никогда не весело!)

Дружочек, у меня так много слов (так много чувств) к Вам. Это волшебная игра.

<...>

Дружочек, это свобода сна. Вы видите сны? Безнаказанность, безответственность – и беззаветность сна.

Вы чужой, но я взяла Вас в свою жизнь, я хожу с Вами по пыльному шоссе деревни и по дымным улицам Праги, я Вам рассказываю (насказываю!), и не хочу Вам зла, и не сделаю Вам зла, я хочу, чтобы Вы росли большой и чудный, и, забыв меня, никогда не расставались с тем – иным – моим миром!

<...>

Я хочу, дитя, от Вас – чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения. Я хочу, чтобы Вы, в свои двадцать лет, были семидесятилетним стариком – и одновременно семилетним мальчиком, я не хочу возраста, счёта, борьбы, барьеров.

Я не знаю, кто Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом.

Друг, это величайший соблазн, мало кто его выдерживает. Суметь не отнести на свой личный счёт то, что направлено на Ваш счёт – вечный. Не заподозрить – ни в чём. Не внести быта. Иметь мужество взять то, что и так даётся. Войти в этот мир – вслепую.

<...>

Дружочек, о словах. Я не знаю таких, которые бы теряли. Что такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не приписываю. Для меня – все слова малы. И безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств.

 

[Мокропсы, 20-го июля 1923 г.]

Милый друг.

Это хороший душевный опыт, не Ваш лично или мой, а проверка души, её могущества, её зоркости и – её пределов.

Давайте на совесть: ведь сейчас между нами – ни одной вражды и ручаюсь, что пока письма – ни одной вражды не будет. Вражда, следственно, если будет, придёт от тел, от очной ставки тел: земных примет, одежд. (Тело отнюдь не считаю полноправной половиной человека. Тело в молодости – наряд, в старости – гроб, из которого рвёшься!)

<...>

Вы пишете: в Берлине меня любят. Не знаю. Знают и не любят – это со мной не бывает, не знают и любят – это бывает часто. Я такую любовь не принимаю на свой счёт. Мне важно, чтобы любили не меня, а моё. «Я», ведь это включается в моё. Так мне надёжнее, просторнее, вечнее.

<...>

О, будь Вы сейчас здесь, я повела бы Вас на мою скалу, поставила бы Вас на гребень: Владейте! Я подарила бы Вас – всему!

Дружочек, встреча со мной – не любовь. Помните это. Для любви я стара, это детское дело. Стара не из-за своих 30 лет, – мне было 20, я то же говорила Вашему любимому поэту... <...> Любите мир – во мне, а не меня – в мире.

<...>

Если мне, через свою живую душу, удастся провести вас в Душу, через себя – во Всё, я буду счастлива. Ведь Всё – это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя – полустанок, я сама из себя рвусь!

Дружочек, это всё не так страшно. Это всё потому, что Вы там, а я здесь. Когда Вы увидите меня, такую равнодушную и такую весёлую, у Вас сразу отляжет от сердца. Я ещё никого не угнетала и не удушала в жизни, я для людей – только повод к ним самим. Когда это «к ним самим» – есть, т.е. когда они сами – есть – ВСЁ ЕСТЬ.

Над отсутствием я бессильна.

 

[Мокропсы, 25-го июля 1923 г.]

Дружочек.

Пишу Вам во мху (писала в тетрадку, сейчас переписываю), сейчас идёт огромная туча – сияющая. Я читала Ваше письмо и вдруг почувствовала чего-то, кого-то другого рядом. Оторвалась – туча! Я улыбнулась ей так же, как в эту минуту улыбнулась бы Вам.

<...>

Мой родной, уйдите с моим письмом на волю, чтобы ветер так же вырывал у Вас из рук – мои листы, как только что из моих – Ваши. (О, ветер ревнив!..)

<...>

Я убедилась в том, что именно в любви другому никогда нет до меня дела, ему до себя, он так упоительно забывает меня, что, очнувшись – почти не узнаёт. А моя роль? Роль отсутствующей в присутствии? О, с меня в конце концов этого хватило... – я совсем отбросила эту стену – тело, уступила её другим, всем.

Но в глубокие часы души, в час, когда я стою перед таким прекрасным, сущим и растущим существом, как Вы, моё дорогое, моё чудесное дитя, все мои опыты, все мои старые змеиные кожи – падают. Любя шум дерева, беспомощные или свободные мановения его, не могу не любить его ствола и листвы: ибо – листвой шумит, стволом – растёт! Все эти деления на тело и дух – жестокая анатомия на живом, выборничество, эстетство, бездушие.

<...>

Ведь душа – некая единовременность, в ней всё – сразу, она вся – сразу. Постепенность – дело выявления.

<...>

Дружочек, я подарю Вам все свои дохлые шкуры, целую сокровищницу дохлых шкур, – а сама змея молодая и зелёная, в новой шкуре, как ни в чём не бывало.

 

[Мокропсы, 27-го августа 1923 г. понедельник]

Дитя моей души, беру Вашу головку к себе на грудь, обнимаю обеими руками – и так – рассказываю.

Я за этот месяц исстрадалась, Вы действительно дитя моё – через боль. Достоверности следующие: ни на одно из своих последних писем я не получила ответа, но последнее письмо (опущенное мною лично, в Праге, 28 июля) пропало, как Ваше последнее.

Станьте на секунду мной и поймите: ни строки, ни слова, целый месяц, день за днём, час за часом. ...Я друзьями богата, у меня прекрасные связи с душами, но что мне было делать, когда из всех на свете в данный час душ мне нужны были – только Вы?! <...> Мои чувства – наваждения, и я безумно страдаю!

Вначале это был сплошной оправдательный акт: невинен, невинен, невинен, это злое чудо, знаю, ручаюсь, верю! Это жизнь искушает. – Дождусь. Дорвусь. Завтра! – Но завтра приходило, письма не было, и ещё завтра, и ещё, и ещё. Я получала чудные письма – от друзей, давно молчавших, и совсем от чужих (почти), все точно сговорились, чтобы утешить меня, воздать мне за Вас, – да, я читала письма и радовалась и отзывалась, (но) что-то внутри щемило и ныло и выло и разъярялось и росло, настоящий нож в сердце, не стихавший даже во сне.

Две недели прошло, у меня появилась горечь, я бралась руками за голову и спрашивала: ЗА ЧТО? Ну, любит магазинную (или литературную) барышню, – я-то что сделала?

<...>

О, много было мыслей, и возгласов, и чувств. И такая боль потери, такая обида за живую мою душу, такая горечь, что – не будь стихи! – я бы бросилась к первому встречному: забыться, загасить, залить.

Друг, я не маленькая девочка (хотя – в чём-то никогда не вырасту), жгла, обжигалась, горела, страдала – всё было! – но ТАК разбиваться, как я разбилась о Вас, всем размахом доверия – о стену! – никогда. Я оборвалась с Вас, как с горы. <...>

Я получила Ваше письмо. Я глядела на буквы конверта. Я ничего не чувствовала. <...> Внутри было – огромное сияние... Этот час был то, к чему рвалась: в сутках 24 ч., а дней всех 32 – 24х32 = 768 часов, о, я не преувеличиваю, Вы ещё меня мало знаете: знайте! Это письмо было предельным осуществлением моей тоски, я душу свою держала в руках. – Вот.

<...>

Думай обо мне, что хочешь, мальчик, твоя голова у меня на груди, держу тебя близко и нежно. <...> И вот я тебе рассказываю: рукой по волосам и вдоль щеки, и никакой обиды нет, и ничего на свете нет, и если ты немножко глубже прислушаешься, ты услышишь то, что я так тщетно тщусь передать тебе в стихах и письмах – моё сердце.

 

[10-го августа 1923 г.]

Бюллетень болезни

...Это – записи многих дней, и перенося их на этот лист бумаги, я занята скорее приведением в ясность своей души, нежели чем-нибудь другим.

Итак – на всякий случай! – слушайте.

<...> 26-го июля.

Знайте, что я далеко не всё Вам пишу, и далеко ещё не всё хочу, что буду хотеть.

<...> 30-го июля.

Мой друг, скучаю без Вас. Скука во мне – не сознание отсутствия, а усиленное присутствие, так что, если быть честным: не без Вас, а от (!) Вас.

<...>

Думаю о Вас и боюсь, что в жизни я Вам буду вредна: моё дело – срывать все личины, иногда при этом задевая кожу, а иногда и мясо. Людей Вы через меня любить не научитесь, всё, кроме людей – ДА. Но живут «с людьми»...

У меня нет даже этого утешения: Вашего опыта со мной. Мой случай слишком редок (не читайте: ценен), чтобы когда-либо Вам служить.

1-го августа.

Я давно не слышала Вашего голоса, и мне уже немножко пусто без Вас. Молчание мне враждебно, я молчу только тогда, когда это нужно другому. Голос – между нами – единственная достоверность. Когда я долго Вас не слышу, Вы перестаёте быть.

<...>

Присылайте мне вырезки всех Ваших статей: газетами брезгую, но Вас (сущность) чту. Вы для меня не газета. А книга, распахнутая на первой странице Бытия.

Мне это важно как встреча с Вами вне Вас и меня, как Вы – и мир. Много ли Вы в газетах лжёте? (Иного они и не заслуживают.) – Прочувствовать Вас сквозь ложь.

Стихи сбываются. Поэтому – не всё пишу.

Перечтите, если не лень, в «Ремесле» – Сугробы.

Писано было в полный разгар дружбы, всё шло к другому, – а ведь вышло! сбылось! В час разминовения я бы иначе не написала.

Я знаю это мимовольное наколдовывание (почти всегда – бед! Но, слава богам – себе!) Я не себя боюсь, я своих стихов боюсь.

Как странно, что пространство – стена, в которое ломишься!

2-го августа.

Когда люди, сталкиваясь со мной, ужасаются размерами чувств, которые во мне возбуждают, они делают тройную ошибку: не они – не во мне – не размеры. Просто безмерность, встающая на пути. И они, может быть, правы в одном только: в чувстве ужаса.

4-го августа.

Просьба: не относитесь ко мне, как к человеку. Ну как к дереву, которое шумит Вам навстречу. Вы же дерево не будете упрекать в «избытке чувств», Вы только услышите, как «уста глаголют»...

3-го августа (перепутала записи)

Сейчас, когда я, всходя по тропинке, раздвигала маленькие нежные колкие ёлочки, у меня было такое чувство, что это всё – Вы, Ваша душа...

5-го августа.

Мне некому о Вас сказать. Аля... сейчас играет в куклы и глубоко равнодушна ко мне. Вы моя тайна. Сначала радостная, потом болевая. О, Бог действительно хочет сделать большим поэтом, иначе бы Он так не отнимал у меня всё!

<...>

Я поняла: Вы не мой родной сын, а приёмыш, о котором иногда тоскуешь: почему не мой?

6-го августа.

Болезнь? Любовь? Обида? Сознание вины? Разочарование? Страх? Оставляя болезнь: любовь, но чем Ваша любовь к кому-нибудь может помешать Вашей ко мне дружбе?

<...>

Мне уже не так больно (7-е, 10-й день) ещё 10 дней – и пройдёт, перегорит, переболит. У меня уже любопытство (враждебное скорей себе, чем Вам) уже усмешка (опять-таки над собой!) Горечь – это скорей холод, чем жар. Вроде ожога льда.

8-го, на горе.

Нет, мне ещё очень больно. Но я безмерно терпелива... Завтра 2 недели, как получила Ваше последнее письмо. Что я теряю в Вас? Да временное русло своей души, общий знаменатель дел и дней, упор свой. – Опять разливаться!

Вы были моим руслом, моей формой, необходимыми мне тисками. И ещё – моим деревцем!

Душа и Молодость. Некая встреча двух абсолютов. (Разве я Вас считала человеком?!) Я думала, – Вы молодость, стихия, могущая вместить меня – мою! Я за сто вёрст.

Если Вы тот, кому я пишу, Вы так же мучаетесь, как я.

12 bis августа, понедельник.

Боль уже перестала быть событием, она стала состоянием. Что Вы были – я уже не верю, Вы – это моя боль. Ваших писем я не перечитываю, я не хочу, чтобы слова, сказанные вчера, звучали во мне и сегодня, не хочу ни вчера, ни сегодня, а завтра – меньше всего. Я с Вас оборвалась, как с горы. – Точное чувство.

<...>

– Бюллетень болезни – так бы я определила письмо. Внимательный ли я врач? И послушный ли я больной?

14 августа, вторник.

<...>

Мало того, что я Вас никогда (глазами) не видела и (ушами) не слышала, надо ещё, чтобы Вы исчезли из моего внутреннего слуха и взгляда: чтобы неслышанный голос – замолк!

И после этого мне говорят, что я выдумываю людей!

Бог хочет сделать меня богом – или поэтом – а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он неправ. И Бог, усмехнувшись, отпускает: «Поди-поживи»...

Так он меня отпустил к Вам – на часочек.

Теперь Вы видите, как пишутся стихи.

16 августа, четверг.

<...>

Дитя, каждое моё отношение – лавина: не очнусь, пока не докачусь! Я не знаю законов физики, но не сомневаюсь, что где-нибудь, под каким-нибудь параграфом умещаюсь целиком.

Может быть, из этих записей мало встаёт боль? Но это единственное, к чему я ревнива. Кстати, нынче три недели, как от Вас ни слова. А я думала, что пройдёт в 10 дней!

18 августа.

Вчера отправила Вам письмо...

Вы украли у меня целых три недели жизни. Вы бы могли их получить в подарок. А сейчас – украли и выбросили, ни Вам, ни людям.

Писала я эти дни мало и вяло: точное ощущение птицы, которая не может лететь. Беседа со стеной, за которой никого нет. БЕЗ ОТЗЫВА! <...> Все эти дни я неустанно хожу.

Мой спутник – молоденький мальчик, простой, тихий. Воевал, а теперь учится. Называет мне все деревья в лесу и всех птиц на лету. Выслеживаем с ним звериные тропы. Я не люблю естественных наук, но его с удовольствием слушаю. Он сам – как дикий зверёк, всех сторонится. Но ко мне у него доверие. Стихов не любит и не читает.

Вот и сейчас, дописав эти строки, пойду к нему на горку, под окно. Вызову, побредём. Сегодня – за орехами.

21 августа, вторник.

<...>

В четверг будет ровно месяц с Вашего последнего письма. В этом какое-то успокоение.

25-го, суббота.

Я устала думать о Вас: в Вас: к Вам. Я перед Вами ни в чём не виновата, зла Вам не сделала ни делом, ни помыслом. Обычная история – не в моей жизни, а вообще в жизни душ, душу имеющих. Вы, очевидно, бездушная кукла, эстет, мелкий игрок. Но все эти определения всё-таки не изъясняют Вашего поведения, ах как мне хочется назвать Вас одним словом!

<...>

Мне не любовь нужна, мне нужна ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ. Ваш поступок бесчеловечен. (Это не значит, что Вы – бог или полубог!) И ещё – невоспитан, это, пожалуй, меня огорчает больше всего.

26-го, воскресенье.

Кончился бюллетень, но кончилась ли – БОЛЕЗНЬ?

А 27-го – письмо, и я безумно счастлива.

Прага, 5-го сентября 1923 г.

Дружочек, <...> Вы моих писем бойтесь, т.е. или сжигайте, или берегите их. В моих руках жизнь другого человека, жизнь жестока, бойтесь случайностей, не бросайте моих писем. – Я страстнее Вас в моей заочной жизни: человек чувств, я в заочности превращаюсь в человека страстей, ибо душа моя – страстна, а Заочность – страна Души.

Вы – тут задумываюсь: боюсь, что Вы человек мимолётностей, ощущений, в письмах (Заочности) Вы дорастаете до чувств. Поэтому Вы всё мне можете писать, а я даже не всё могу к Вам думать.

<...>

Перед самым отъездом напишу Вам ещё, мне о многом нужно спросить, о многом сказать.

Шлю Вам свою любовь и память.

МЦ

 

[Прага, 5-го и 6-го сентября 1923 г.]

Моё дорогое дитя.

Только что отправила Вам «Бюллетень болезни», – берегите эти листки! Мне они не нужны: память моя – всё помнит, сердце же – когда прошло! – НИЧЕГО. Никакие листки не помогут. Я просто скажу: «Это была другая» – и, может быть: «Я с ней незнакома».

(Нет, нет, пусть Вам не будет больно, моя нежность, моя радость, у нас ещё всё впереди!)

<...>

Милый друг, моё буйство не словесное, но и не действенное: это страсти души, совсем иные остальных. В жизни (в комнате) я тиха, воспитанна, взглядом и голосом еле касаюсь – и никогда первая не беру руки. С человеком я то, чем он меня видит, чтобы иметь меня настоящую, нужно видеть настоящую, душ во мне слишком много, – все – я иногда невольно ввожу в обман.

– Увидьте!

<...>

Посылаю Вам стихи. – Не все – видите, как много, не уместились. Но взяла наиболее Ваши (к Вам). Назовите моё любимое! И – своё любимое. Не забудьте.

Напишите вообще о стихах: дошли ли, и чем дошли, и какие любимые строчки, всё хочу знать (О, как я знаю своё любимое!) Есть ли, по-Вашему, разница с «Ремеслом».

[Три стихотворения под общим заголовком «Час души»; вот первое. – В.Д.]

* Библия, Исход, гл. 2: дочь фараона находит на берегу реки корзинку, где лежит младенец – будущий пророк Моисей. – В.Д.

Напишите и о «Бюллетене», не слишком настаивая, но так, чтобы я поняла.

<...>

Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, Вы увидите, как я это умею!

<...>

Не сердитесь, Вы молоды (кстати у меня целая история в гостинице: никто не верит, что Аля – моя дочь и что мой паспорт – мой паспорт, думают, что я это всё сочинила, для каких-то жизненных: здесь в Чехии читай: любовных! – удобств, коих уловить ещё не могу) – Вы молоды, и Вам придётся иметь дело со всеми женщинами и словами, и тех и других много, каждой – свои. А «мои» – пригодятся всем, если Вы у меня научитесь...

<...>

Выбор слов – это прежде всего выбор и очищение чувств, не все чувства годны, о верьте, здесь тоже нужна работа! Работа над словом – работа над собой. Вот этого я хочу от Вас: созвучности в пристрастиях и оттолкновениях: чтобы Вы поняли, почему <...> люблю Мандельштама, с его путаной, слабой, хаотической мыслью, порой бессмыслицей (проследите-ка логически любой его стих!) и неизменной МАГИЕЙ каждой строки.

<...>

[Моравска Тшебова, 9-го сентября 1923 г.]

Дорогой Александр Васильевич.

Пишу Вам из маленького городочка в Моравии под тиканье восьми часов, – в моей комнате, живу у вдовы часовщика. Я здесь на несколько дней, и решила эти дни ничего не делать, это самое трудное, тоскую по стихам и собственной душе.

Провожу время в церкви и в лагере, т.е. <в> русском городке, выстроенном нашими пленными и ныне обращённом в русскую гимназию. Аля уже принята, сразу вжилась, счастлива, её глаза единодушно объявлены звёздами, и она на вопрос детей (пятисот!) кто и откуда, сразу ответила: «Звезда – и с небес!» Она очень красива и очень свободна, ни секунды смущения, сама непосредственность, её будут любить, потому что она ни в ком не нуждается.

<...>

И вот – десять лет жизни как рукой снято. Это – почти что катастрофа. Меня это расставание делает моложе, десятилетний опыт снят, я вновь начинаю свою жизнь, без ответственности за другого, чувство ненужности делает меня пустой и лёгкой, ещё меньше вешу, ещё меньше есмь...

Да, о моём дне, начало которого в костёле: кончается он всенощной в русской самодельной церкви, где чудно поют и служат. Я – дома во всех храмах, храм ведь это побеждённый дом, быт, тупик. В храме нет хозяйства, храм – это дом души. Но больше всего я люблю пустые храмы, днём, с косым столбом солнца, безголосые храмы, где душа одна ликует. Или храм – в грозу. Тогда я чувствую себя ласточкой.

Шлю Вам нежный привет. Простите за отрывочное письмо, мне просто захотелось Вас окликнуть.

 

[10-го сентября 1923 г.]

...Вы были первым – за годы, кажется, – кто меня в упор (в пространство!) окликнул.

<...>

Ведь я не для жизни. У меня всё – пожар! Я могу вести десять отношений (хороши «отношения»!) сразу и каждого, из глубочайшей глубины, уверять, что он – единственный. А малейшего поворота головы от себя – не терплю. Мне БОЛЬНО, понимаете?

<...>

Я ни в одну форму не умещаюсь, – даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей. Могу жить только во сне. В простом сне, который снится. <...> Я не сказки рассказываю, мне снятся чудные и страшные сны, с любовью, со смертью, это моя настоящая жизнь. Без случайностей, вся роковая, где всё сбывается.

 

[Прага, 20-го сентября 1923 г.]

Мой дорогой друг.

Соберите всё своё мужество в две руки и выслушайте меня: что-то кончено.

Я люблю другого – проще, грубее и правдивее не скажешь.

<...>

Как это случилось? О, друг, как это случается?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет, и которые я, может быть, в первый раз за жизнь слышу. <...> Что из этого выйдет – не знаю. Знаю: большая боль. Иду на страдание.

 

Марина из-за Рожевича [см. гл. 5-ю] не прекратила переписку с Бахрахом, обращаясь к нему по-прежнему ласково: «Милый Александр Васильевич»... Хотя в Париже они встречались, но в его воспоминаниях сквозит холод: «...за все её парижские годы я побывал у неё считанное число раз... Разговор у меня с ней никогда не клеился, мне казалось, что приходится подниматься на крутую гору...» – В.Д.

 

• Глава шестнадцатая. Здравствуй, Москва!

• Оглавление

Ранее опубликовано:

Вячеслав Демидов. Безмерность Марины. Проза.ру, 2014.