Безмерность Марины

Вячеслав Демидов

Глава четырнадцатая. Идти против – вот мой девиз!

[В поезде из Тарусы, ночью 22.06.1908, П.И. Юркевичу]

Хочу Вам писать откровенно и не знаю, что из этого получится, – по всей вероятности ерунда.

Я к Вам приручилась за эти несколько дней и чувствую к Вам доверие, не знаю почему.

Когда вчера тронулся поезд я страшно удивилась – мне до последней минуты казалось, что всё это «так», и вдруг к моему ужасу колёса двигаются и я одна. Вы наверное назовёте это сентиментальностью, – зовите как хотите.

Я почти всю ночь простояла у окна. Звёзды, темнота, кое-где чуть мерцающие огоньки деревень, – мне стало так грустно.

Где-то недалеко играли на балалайках, и эта игра, смягчённая расстоянием, ещё более усиливала мою тоску.

Вы вот вчера удивились, что и у меня бывает тоска. Мне в первую минуту захотелось всё обратить в шутку – не люблю я, когда роются в моей душе. А теперь скажу: да, бывает, всегда есть. От неё бегу к людям, к книгам, даже к выпивке, из-за неё завожу новые знакомства.

<...>

Иногда, очень часто даже, совсем хочется уйти из жизни – ведь всё то же самое. Единственно ради чего стоит жить – революция. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства.

Подумайте: флаги, Похоронный марш, толпа, смелые лица – какая великолепная картина.

Если б знать, что революции не будет – не трудно было бы уйти из жизни.

Поглядите на окружающих, Понтик*, обещающий со временем сделаться хорошим пойнтером, ну скажите, неужели это люди?

* Домашнее прозвище П.Н. Юркевича, в семье которого Марина была в гостях летом 1908 г. – В.Д.

Проповедь маленьких дел у одних, – саниновщина у других.

Где же красота, геройство, подвиг? Куда девались герои?

Почему люди вошли в свои скорлупы и трусливо следят за каждым своим словом, за каждым жестом. Всего боятся, – поговорят откровенно и уж им стыдно, что «проговорились». Выходит, что только на маскараде можно говорить друг другу правду. А жизнь не маскарад!

<...>

После Вашей семьи мне дома кажется всё странным. Как мало у нас смеха... У Вас прямо можно отдохнуть.

Милый Вы чёрный Понтик... я наверное буду без Вас скучать.

 

[22-го июля 1908]

Говорила я Вам, Понтик, что буду писать по два раза в день.

<...>

Сейчас особенно темно на душе... Ворчит-поварчивает на столе самовар, тёмная, совсем осенняя ночь обступила стены дома и старается проникнуть в него через чёрные стёкла.

<...>

...Человек может погибнуть, если огонь вспыхнет в нём слишком сильно. Горение могут вынести только немногие избранные. Я лично говорю: надо всегда разжигать огонь в сердце прохожих, только искру бросить, огонь уж сам разгорится.

Лучше мученья, огненные, яркие, чем мирное тленье. Но как убедить людей, что гореть надо, а не тлеть. Они потребуют моментально гарантию, расписку в счастье.

Всё сводится к риску и дерзости. Только они спасут людей от спячки.

Дерзость мысли, чувства, слова! Говорить, не боясь преград, идти смело, никому не отдавая отчёта, куда и зачем, влечь за собой толпу...

<...>

Во время разговора с Вами я чувствовала себя так ясно, так хорошо. Вообще я очень отдохнула в Орловке. А теперь всё смято, беспорядочно, сумбурно. В голове бродят какие-то отрывки мыслей. Ничего не могу обобщить. Связь как-то утерялась.

<...>

О, Петя, как тяжело жить одной. Я боюсь одиночества и своей тоски. Бегу ко всем, лишь бы забыться...

Глажу Вас против шёрстки.

Лапу, товарищ!

 

[Вечером 28-го июля 1908]

...Видите ли, я осознаю свою полную непригодность для жизни. Революция, как и всякий подъём, – только миг, а жизнь так длинна... Вся жизнь – бесконечный ряд «сегодня», «вчера» и «завтра».

Чем заполнить жизнь? Ну, укажите мне что-нибудь такое, чем можно было бы жить всю жизнь.

Мне страшно хочется умереть рано, пока ещё нет стремления вниз, на покой, на отдых.

<...>

Написала я Вам, кажется, много лишнего, но горе моё в том, что я всегда пересолю, – не умею остановиться вовремя.

<...>

<...>

Какая у меня сейчас отчаянная тоска, Понтик! Осень, колокольный звон, сознание, что лучшее время уходит без радости. Вы вот говорите о том, что я слишком много занимаюсь своим «я». А откуда взять внешние события, когда их нет? Ходить в гости? Но это мне доставляет гораздо больше мучения, чем радости...

<...>

Я сама знаю, что не надо так возиться с собой. Да если бы теперь началось «что-нибудь», разве стала бы я хандрить? При одной мысли о возможности революции у меня крылья вырастают. Только не верится что-то.

Гляжу сейчас на поблёкший хмель на стенах сарая, на безучастные крыши домов, на небо без просвета, без голубого клочка... А где-то солнце, цветы, где-то люди смеются.

Ну, слушайте стихи.

В ожидании ответа на моё покаянное письмо.

<...>

...Милый мальчик мой, как мне вчера было хорошо с Вами.

Любовь, дружба ли – не всё ли равно? Дело не в названии.

Господи, Понтик, как много в жизни такого, чего нельзя выразить словами! Слишком мало на земле слов.

Крепко жму Вам руку. Не сердитесь за вчерашний порыв. Бывают минуты, когда не сама действуешь, а под влиянием чего-то очень сильного. Если всё-таки недовольны, постарайтесь забыть. Я напоминать не буду.

Ну, друзья что ли?

Ваша МЦ

 

[Не ранее второй половины сентября 1908 г., Москва]

Знаете, Понтик, я никак не могу решить, Вас ли я любила или своё желание полюбить? ...Я хотела попробовать, способна ли я любить или нет.

Но все встречные были такие противные, мелочные, дрянные, что, увидев Вас, мне показалось: «Да, такого можно любить!» И мало того – я почувствовала, что люблю Вас.

<...>

К Вам я чувствую нежность, желание к Вам приласкаться, погладить Вас по шёрстке, глядеть в Ваше славное лицо. Это любовь? Я сама не знаю. Я бы теперь сказала – это жажда ласки, участия, жажда самой приласкать. Но сравниваю я своё чувство к Наполеону II с своей любовью к Вам и удивляюсь огромной разнице.

М.б. так любить, как я люблю Наполеона II, нельзя живых. Не знаю.

Чувствую только, что умерла бы за встречу с ним с восторгом, а за встречу с Вами – нет.

<...>

Трусить перед Вами я не трушу и не раскаиваюсь в том, что было, а просто делюсь с Вами сомнениями, которые возникли у меня на этот счёт.

Я купила большой портрет Герцога Рейхштадтского ребёнком: продолговатое личико с недоверчивым взглядом тёмных серьёзных глаз, высокомерное выражение красивых губ, мягкие, пушистые волосы, оттеняющие высокий лоб... Общее выражение лица грустно-надменное. По целым часам могу смотреть на это чудесное личико сломленного жизнью гениального ребёнка.

У меня к нему такое чувство восторга, жалости и преклонения, что я на всё пошла бы ради него.

<...>

Да, такая любовь, как моя к этому болезненному мальчику, этому призраку, – это действительно любовь.

<...>

Я знаю, что никогда не достигну своей мечты – увидеть его, поэтому буду любить его до самой смерти больше всех живых.

 

[Осень 1908 г., Москва]

Можно жить без очень многого: без любви, без семьи, без «тёплого уголка». Жажду всего этого можно превозмочь. Но как примириться с мыслью, что революции не будет? Ведь только в ней и жизнь?

<...>

Неужели эти улицы никогда не потеряют своего мирного вида? Неужели эти стёкла не зазвенят под камнями? Неужели всё кончено?

<...>

...С каким восторгом я следила бы, как горит наш милый старый дом!

Ничего не надо, ничего не жалко!

Только бы началось.

 

[Осень 1908 г., Москва]

У меня сейчас настроение досады на себя. Мне кажется, что я веду с людьми себя непростительно-искренно и глупо.

<...>

Нет больше пороха в людях, устали они, измельчали, и не верю я, что эти самые, обыкновенные и довольные, могли бы воскресить революцию. Не такие творят, о нет!

...Свобода – это золотое облачко, к которому нет иного пути, кроме мечты, сжигающей всю душу, губящей всю жизнь. Итак, бороться, за недостижимую свободу и за нездешнюю красоту я буду бороться в момент подъёма. Не за народ, не за большинство, которое тупо, глупо и всегда неправо.

Вот теория, которой можно держаться, которая никогда не обманет: быть на стороне меньшинства, которое гонимо большинством. Идти против – вот мой девиз! Против чего? спросите Вы.

Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось господствующей религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет проведён в жизнь, против, против, против!

Нет ничего реального, за что стоило бы бороться, за что стоило бы умереть. Польза! Какая пошлость! Приятное с полезным, немецкий педантизм, слияние с народом... Гадость, мизерия, ничтожество!

Умереть за... русскую конституцию. Ха, ха, ха! Да это звучит великолепно. На кой она мне чёрт, конституция, когда мне хочется Прометеева огня.

«Это громкие слова», – скажете Вы. Пусть громкие слова! Громкие красивые слова выражают громкие, дерзкие мысли!

Я безумно люблю слова, их вид, их звук, их переменность, их неизменность.

Ведь слово – всё! За свободное слово умирали. Джиордано Бруно, умер раскольник Аввакум, за свободное слово, за простор, за звук слова «свобода» умерли они.

Свободное слово! Как это звучит!

Понтик, милый мой, брат, милый брат, Вы меня понимаете?

* * *

На письмо Марины студент Пётр Юркевич, уже давно просвещённый насчёт реальностей телесной любви, ответил, как примерно Евгений Онегин «проповедовал» Татьяне Лариной:

«Марина, Вы с Вашим самолюбием пошли на риск первого признания, для меня совершенно неожиданного, возможность которого не приходила мне и в голову.

Поэтому отвечать искренне и просто на Ваш ребром поставленный вопрос, если бы Вы знали, как мне трудно. Что я Вам отвечу? Что я Вас не люблю? Это будет неверно. Чем же я жил эти два месяца, как не Вами, не Вашими письмами, не известиями о Вас?

Но сказать: да, Марина, люблю... Не думаю, что имел бы на это право. Люблю как милую, славную девушку, словесный и письменный обмен мыслями с которой как бы возвышает мою душу, даёт духовную пищу уму и чувству.

Если бы я чувствовал, что люблю сильно, глубоко и страстно, я бы Вам сказал: люблю, люблю любовью, не знающей преград и препятствий, ты моё счастье, моя радость, жизнь мою превратишь в царство любви.

Но чувствую: сказал бы сейчас фразой, а не делом, и в скором времени сплоховал бы каким-нибудь позорным образом. Вот Вам мой ответ правдивый, честный, искренний (но не страстный).

Любящий Вас, преклоняющийся перед Вашей сложной, почти гениальной натурой и от души желающий Вам возможного счастья на земле.

Ваш П.Ю.»

 

• Глава пятнадцатая. Бахраху – о себе и о нём

• Оглавление

Ранее опубликовано:

Вячеслав Демидов. Безмерность Марины. Проза.ру, 2014.