Журнал «Сумбур»
smbr.n-t.ru: Журнал «Сумбур»
[Лето 1919 г.]
Я стала писать пьесы – это пришло как неизбежность – просто голос перерос стихи, слишком много воздуху в груди стало для флейты... Пишу, действительно, себя не щадя, не помня.
[Письмо П. Иваску, апрель 1933 г.]
Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть; вот основное, что могу сказать о своём ремесле. И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла; тут – триединство.
Эпоха против меня не лично, а пассивно, я – против неё – активно. Я её ненавижу, она меня – не видит.
«Драгоценные вина» относятся к 1913 г. Формула – наперёд – всей моей писательской (и человеческой) судьбы. Я всё знала – отродясь. Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше.
Пока вещь во мне, она – я, стоит только её назвать – она принадлежит всем.
Поэт: определённый духовный строй, осуществляющийся только в слове (певчем). У поэта нет других путей к постижению жизни кроме слова, этим он отличается от не-поэта. Называя – постигает.<...> Поэт без стихов (т.е. только духовный строй) не поэт. Стихи без поэта (т.е. голый словесный дар) – просто рифмованные строки.
Слово для поэта совершенно самостоятельная единица ценности. Не звук (иначе бы нас удовлетворяло и-а-о, и др.), а данный звук, соответствующий данному смыслу. Ища слова, поэт ищет смысл.
Нужно, чтобы ты вещь не мог сказать нестихами. Тогда будут – стихи.
Я стала себе препятствием. Моя беда, что я, переводя любое, хочу дать художественное произведение, которым, часто, не является подлинник, что я не могу повторять авторских ошибок и случайностей, что я, прежде всего, выправляю смысл, т.е. довожу вещь до поэзии...
...А Лескова читать – всю жизнь, сколько бы её ни оставалось.
[Франция, Ванв, 27 сентября 1937 г.]
Всё лето писала свою Сонечку – повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» – это просто была любовь – в женском образе – я в жизни никого так не любила – как её.
Это было весной 1919 г. – это была весна 1919 г. И с тех пор всё спало – жило внутри – и весть о смерти всколыхнула все глубины, а может быть я спустилась в свой тот вечный колодец, где всё всегда – живо.
Словом, это лето я прожила с ней и в ней, и нынче как раз поставила последнюю точку. Писала всё утро, а слышала, слушала её внутри себя – целый день... Вышла большая повесть: 230 моих рукописных страниц...
[Франция, Ванв, 23 мая 1938 г.]
Сейчас 6 ч. утра, пишу в кухне, за единственным столом, могущем вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи – так обед, не обед, так стирка, и т.д. Весны в этом году ещё не видела...
[Чехия, Мокропсы, Бахраху, 14...15 июля 1923 г.]
...Что такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не приписываю. Для меня все слова малы. И безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств...
[Чехия, Мокропсы, Бахраху, 9 августа 1923 г.]
Пока я буду говорить: «Нет, не так, так не надо, так – надо» – всё хорошо, ибо за всеми этими «нет» – одно сплошное «да». Когда же начнётся: «да, да, правильно, совершенно верно» – всё поздно: ибо за всеми этими «да» – одно сплошное «нет».
В первом – сосредоточенное внимание, страстная жажда правды, своей и чужой, исхищрённейшее и напряжённейшее проникновение в другого: чудо доверия, все взятые барьеры розни. Во втором: снисхождение, высокомерие, усталость, равнодушие, бездушие. В первом – всё получить! Во втором – нечего терять!»
[Москва, 27 января 1941 г., понедельник]
Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него – функция) собственным голосом:
– Эту оперу нужно будет написать очень быстро, потому что театр приступает к постановке уже в мае, может быть в апреле – неважно.
– Сергей Сергеевич! А как Вы делаете – чтобы писать быстро? Написать – быстро? Разве это от Вас (нас) зависит? Разве Вы – списываете? <...>
Быстро. Можно писать – не отрываясь, спины не разгибая и – за целый день – ничего. Можно... к столу не присесть – и вдруг – всё четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, собирая ровно 50 копеек, думая о: 20 и 20 и 10. И т.д.
Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. – Но от: каждый день – до: написать быстро... Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач).
У меня – тоже опыт. Тот же Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный в журнал, и требовавший – по главе в месяц. Но – разве я когда-нибудь знала – что допишу к сроку? Разве я знала длину главы: когда глава кончится?
Глава – вдруг – кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда – слоге). На нужном вещи – слоге. Можно – впадать в отчаянье – что так медленно, но от этого – дописать быстро...
– Всё расстояние между совестливостью – и бессовестностью, совестью – отсутствием её.
Да, да, так наживаются дачи, машины, так – может быть (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.
И никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукопись до последней проставленной точки, а срок этой точки – известен только Богу.
– С Богом! (или:) – Господи, дай! – так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод...
Я никогда не просила у Бога рифмы (это – моё дело), я просила у Бога – силы найти её, силы на это мучение.
Не: – Дай, Господи, рифму! – а: – Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы – на эту муку. И это мне Бог – давал, подавал.
[Москва, февраль 1941 г.]
Я отродясь – как вся наша семья – была избавлена от этих двух понятий: слава и деньги. Ибо для чего же я так стараюсь нынче над... вчера над... завтра над... и вообще над слабыми, несуществующими поэтами – так же, как над существующими, как над Бодлером?
Первое: невозможность. Невозможность иначе. Привычка – всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: моё доброе имя. Ведь я же буду – подписывать. Моё доброе имя, то есть: моя добрая слава. – «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» – невозможность обмануть – доверие...
...Добрая слава: чтобы обо мне не говорили – плохого.
Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их – нет... Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну – и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется?
Ведь нужно быть мёртвым, чтобы предпочесть деньги.
[Франция, 1926 г., ответ на одну из анкет]
Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество.
Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями... Жизнь – вокзал, скоро уеду, куда – не скажу.
[Франция, 1931, Н. Городецкая, «В гостях у Марины Цветаевой»]
– Вы стихи проверяете на слух?
– Как же иначе? Когда-то их пели. Когда нравится строка, непременно её произносишь вслух. И если даже про себя читаешь стихи, так внутренне их всё-таки выговариваешь, внутри рта.
<...>
– Как вы работаете?
– Лучше всего, посмотрели бы черновики. Много вариантов – из них выбираю – на слух... Полагаюсь на врождённое чувство языка... Но если мне на две тысячи строк (как в «Федре») не хватает одного слова – считаю, что вещь не закончена, как бы меня ни уверяли, что больше тут ничего не нужно. Хочу, чтобы вещь стояла, и пишу до тех пор, пока до конца, по чести не скажу себе, что сделала всё, что могла... Остальное – развлечение. А развлечения – ненавижу.
[Москва, 23-го мая 1941 г. – находящейся в заключении Але]
Дорогая Аля... <...> мне работать труднее, чем кому бы то ни было. Я сама себе препятствие. Моя беда, что я, переводя любое, хочу дать художественное произведение, которым, часто, не является подлинник, что я не могу повторять авторских ошибок и случайностей, что я, прежде всего, выправляю смысл, т.е. довожу вещь до поэзии, перевожу её – из царства случайности в царство необходимости, – так я, недавно, около месяца переводила 140 строк молодого грузина, стараясь их осуществить, досоздать, а матерьял не всегда поддавался, столько было напутано: то туманы – думы гор, то эти же туманы – спускаются на горы и их одевают, так что же они: думы или покров? У автора – оба, но я так не могу, и вот – правлю смысл, и не думай, что это всегда встречается сочувственно: – «У автора – не так», – «Да, у автора – не так». Но зато моими переводами сразу восхищаются чтецы – и читатели – потому что главное для них, как и для меня – хорошие стихи. Я за это бьюсь. Прости, что так много о себе, но мне, в общем, не с кем об этом говорить.
[Пастернак о Цветаевой]
Она не понимала, как можно переводить с языков, которых не знаешь. Жаловалась мне, что делает только 20 строк в день, да потом их ещё четыре дня переделывает. Я ей говорил, что для того, чтоб имело смысл этим заниматься, надо делать 100 строк в день. Я в то время мог делать по 150.
• Глава одиннадцатая. Гибель Ирины
Ранее опубликовано:
Вячеслав Демидов. Безмерность Марины. Проза.ру, 2014.