Журнал «Сумбур»
smbr.n-t.ru: Журнал «Сумбур»
«Когда нет мужчин, я о них никогда не думаю, как будто их никогда и не было», – записала Марина в рабочей тетради в конце августа 1918 г.
Марина вышла замуж за Сергея Эфрона не потому, что влюбилась, а потому, что искала в браке «свободы». Встретившись летом 1911 года первый раз с ним на даче Макса Волошина в Коктебеле, не обратила на будущего мужа никакого внимания. Но вторая встреча того же года, буквально через несколько дней, оказалась роковой.
Встретились и связали свои жизни два совершенно непохожих человека.
Вначале дорога казалась безоблачной. Купили в Москве шестикомнатный дом, завели прислугу, кухарку, обставили вызывающей удовольствие мебелью. Необычно для нас, но супруги обращались друг к другу на «Вы». И так же (наверное, это было положено в обществе, к которому принадлежали, а для нас теперешних – официально), обращалась дочка Ариадна (Аля) к Марине и писала ей, и так же обращалась в письмах к отцу, Сергею Эфрону, пропавшему, и не известно было, жив он или погиб.
Когда же с помощью Эренбурга удалось Марине приехать в Берлин с Алей, а потом близ Праги соединиться с Сергеем, – прежняя идиллия рассыпалась в трудностях эмигрантского существования, но и не только в трудностях.
Прорезалась та любовь к свободе, то есть гиперсексуальность, для удовлетворения которой Марина вступила в брак столь стремительно.
В ноябре 1925 года Сергей, существовавший вместе с Мариной, поведал Волошину, прекрасно знавшему супругов, крик души:
«Дорогой Макс,
Твоё прекрасное, ласковое письмо получил уже давно и вот всё это время никак не мог тебе ответить. Единственный человек, кому я мог бы сказать всё, – конечно, Ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся и, хотя надежды у меня нет никакой, простая человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определённых действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость и полная беспомощность и слепость М[арины], жалость к ней, чувство безнадёжного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход – всё ведёт к стоянию на мёртвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.
М. – человек страстей: гораздо в большей мере, чем раньше – до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану – для неё стало необходимостью, воздухом её жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас – неважно.
Почти всегда (теперь так же как и раньше), вернее всегда, всё строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М. предаётся ураганному же отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что – неважно, важно, как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм.
Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние.
И всё это при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Всё заносится в книгу. Всё спокойно, математически отливается в формулу.
Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – всё обращается в пламень. Дрова похуже – скорее сгорают, получше – дольше.
Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно. [Вот так открытие! – В.Д.]
Когда я приехал встречать М. в Берлин, уже тогда почувствовал сразу, что М. я дать ничего не могу. За несколько дней до моего приезда печь была растоплена не мной. На недолгое время. И потом всё закрутилось снова и снова. Последний этап – для меня и для неё самый тяжкий – встреча с моим другом по Константинополю и Праге, человеком ей совершенно далёким, который долго ею был встречаем с насмешкой. Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. Хотя об этом были осведомлены ею в письмах её друзья.
Нужно было каким-либо образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр. и пр. ядами.
Я так и порешил. Сделал бы это раньше, но всё боялся, что факты мною преувеличиваются, что М. мне лгать не может, и т.д.
Последнее сделало явным и всю предыдущую вереницу встреч. О моём решении разъехаться я и сообщил М. Две недели была в безумии. Рвалась от одного к другому. (На это время она переехала к знакомым). Не спала ночей, похудела, впервые я видел её в таком отчаянии. И, наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, – я знал, что это так и будет).
Быть твёрдым здесь – я мог бы, если бы М. попадала к человеку, которому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М. бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти.
М. рвётся к смерти. Земля давно ушла из-под её ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным. Она вернулась. Все её мысли с другим. Отсутствие другого подогревает её чувства. Я знаю – она уверена, что лишилась своего счастья. Конечно, до очередной скорой встречи. Сейчас живёт стихами к нему.
По отношению ко мне слепота абсолютная. Невозможность подойти, очень часто раздражение, почти злоба. Я одновременно и спасательный круг и жёрнов на шее. Освободить её от жёрнова нельзя, не вырвав последней соломинки, за которую она держится.
Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю, на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное одиночество вдвоём, непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М.б., это просто слабость моя? Не знаю. Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы, присутствуя, отсутствовать.
Но моё сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что ото всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство. Что делать? Если бы ты мог издалека направить меня на верный путь!..
...Что делать? Долго это сожительство длиться не сможет. Или я погибну (неразб.). В личной жизни это сплошное разрушительное начало. Всё это время я пытался, избегая резкости, подготовить М. и себя к предстоящему разрыву. Но как это сделать, когда М. изо всех сил старается над обратным. Она уверена, что сейчас, жертвенно отказавшись от своего счастья, – куёт моё. Стараясь внешне сохранить форму совместной жизни, она думает меня удовлетворить этим.
Если бы ты знал, как это запутано-тяжко. Чувство свалившейся тяжести не оставляет меня ни на секунду. Всё вокруг меня отравлено. Ни одного сильного желания – сплошная боль. Свалившаяся на мою голову потеря тем страшнее, что последние годы мои, которые прошли на твоих глазах, я жил м.б. более всего М-ой. Я так сильно, и прямолинейно, и незыблемо любил её, что боялся её смерти.
М. сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас, стараясь над разъединением наших путей, я испытываю чувство такой опустошённости, такой внутренней продранности, что пытаюсь жить с зажмуренными глазами.
Не чувствовать себя – м.б. единственное моё желание. Сложность положения усугубляется ещё моей основной чертой. У меня всегда, с детства, – чувство «не могу иначе» было сильнее чувства «хочу так». Преобладание статики над динамикой. Сейчас вся статика моя пошла к чёрту. А в ней была вся моя сила.
Отсюда полная беспомощность. С ужасом жду грядущих дней и месяцев. «Тяга земная» тянет меня вниз. Из всех сил стараюсь выкарабкаться. Но как и куда?
Если бы ты был рядом – я знаю, что тебе удалось бы во многом помочь М. С нею почти не говорю о главном. Она ослепла к моим словам и ко мне. Да м.б. не в слепости, а во мне самом дело. Но об этом в другой раз.
Пишу это письмо только тебе. Никто ничего не знает ещё. (А м.б. все знают).
22 янв. 1924.
Это письмо я проносил с месяц. Всё не решался послать. Сегодня – решаюсь.
Мы продолжаем с М. жить вместе. Она успокоилась. И я отложил коренное решение нашего вопроса. Когда нет выхода, время – лучший учитель. Верно?
К счастью, приходится много работать, и это сильно помогает...»
Выходом оказалась служба на потребу НКВД...
А тот, которого Сергей не хотел называть в прочитанном вами письме, – тот был настоящим кадровым агентом «чекистов» и был, так сказать, подставлен Сергею пресловутыми «органами».
Я о нём не сразу, но расскажу.
• Глава третья. Поэт одной поэмы
Ранее опубликовано:
Вячеслав Демидов. Безмерность Марины. Проза.ру, 2014.